Иегошуа Раскин

«Б-г в долгу не остаётся»

Рав И. Раскин

«Есть две вещи в этом мире, которые сами по себе не являются ни добром, ни злом. Но они больше всего способствуют проявлению добра или зла. Добро — это миква, после которой в душе появляется такой сильный подъём, что у человека появлется страстное желание делать добрые поступки. Грусть сама по себе злом не является, но когда человек находится в угнетённом состоянии, он может творить такое сильное зло, которое никогда бы не сделал, будь он в хорошем настроении»

Рав И. Раскин

Моих бабушек, дедушек лично я не знал. Но это были великие люди. Со стороны мамы это фамилия Лейн, которая является искажённой от Хейн. Эта семья из Испании. Мы сефарды, и не просто сефарды — мы потомки последнего Иудейского царя. У нас есть семейный герб, как в каждой царской семье. На нём изображён лев, стоящий на двух ногах, с царской короной на голове и мечом в руках. После разрушения Храма семья наших пра-пра...-прадедов оставалась рош галут, тогда при каждом царе должен был быть главный еврей. Это были очень мудрые люди. У нас также есть семейная Агада. Такую Агаду мог позволить себе только кто-то очень богатый и значимый. Оригинал этой Агады можно посмотреть в музее в Лондоне. Нашей семье через суд было разрешено отпечатать 400 копий без цели продажи. Из Хейнов стали Лейнами из-за того, что один из сыновей должен был идти в армию. Чтобы уйти от службы в царской армии, евреи находили всякие способы. Некоторые платили хирургу деньги, чтобы он сделал грыжу мальчику — с такой болезнью в армию не брали. Тогда был закон, если в семье единственный сын, его в армию не брали. И в семье Хейн одному сыну вместо того, чтобы сделать грыжу, решили сделать так, чтобы он стал единственным сыном в семье. И в русской букве Х сцарапали два хвостика, стало Л. И так их фамилия Хейн стал Лейн. Про дедушку, отца матери, знаю, что ношу его имя Иешуа. В то время великих раввинов называли по местечкам, городам, откуда они. Моего дедушку звали Иешуа Бешенкович, ещё его называли Иешуа из Рудни. Это были города, в которых он жил. Бабушку звали Риша. Дедушка был ещё и машпиах, педагог. Его раввинский диплом был от Рогачёвского Гения, от него получали удостоверение раввина считанные люди в мире. Один из них был мой дедушка.

С папиной стороны мы семья Раскин. С тех пор как есть семья Шнеерсон — это наши атаманы, есть семья Раскин — это их казаки. Начиная с Баал-Шем-Тов, мы хасиды. По всему миру, куда бы вы не приехали сегодня, раввином этого города или страны должен быть мой родственник. Это и Главный раввин Марокко, Касабланки, почти во всех городах Украины: в Донецке, Днепропетровске, Киеве, Полтаве, Кременчуге... Там везде работают мои племянники. Прадед по отцовской линии Хаим Раскин своих детей очень рано поженил. Моему дедушке ещё было лет 17-18, а ему уже поступили предложения на шидух. Для совета по поводу поступивших предложений, прадед Хаим зашёл к пятому Любавичскому Ребе, рабби Шолом-Дов-Бер. Ребе РАШАБ карандашом начал вычеркивать имена невест снизу вверх, говоря: «Вот эта чулок носить не будет», — вычёркивал. «Вот эта голову покрывать не будет», — вычёркивал...» Так он вычеркнул все 8 имён. После чего Ребе сам сделал для дедушки предложение: «Вот есть на хуторе девушка, она очень подошла бы твоему сыну». Для прадеда слово Ребе было законом. Но дедушка не торопился с ответом, - этот шидух он не хотел. И выдвинул три причины, почему он не хочет этот шидух. Первая, что она с хутора, а он сын купца первой гильдии, разница в ментальности страшная. Кроме того, он ещё армию не прошёл, непонятно что дальше будет. И третья — она была старше на 8 лет. Тогда прадед взял дедушку с собой к РАШАБ. Когда Ребе выслушал все ответы, он сказал: «После свадьбы ты же не поедешь на хутор жить, она приедет жить к тебе, а к богатству и хорошей жизни привыкают очень быстро, тебе не надо привыкать к жизни на хуторе. Поэтому нет проблемы с ментальностью. Что касается армии, беру это на себя. То, что тебя смущает, что она старше, откуда ты знаешь, кто будет жить дольше?» Под таким нажимом дедушка согласился. Перед хупой они приезжали ещё раз получить у Ребе благословение на шидух. Когда они подъехали к дому Ребе, их увидела ребецн, она сказала мужу, что приехали Раскины получить благословение. РАШАБ надел сюртук, вышел к ним и начал застёгивать этот сюртук. И это продолжалось вечность. В сюртуке всего две пуговицы, но он их крутил и вертел, и крутил, и вертел и чувствовалось, что он где-то в небесах проводит очень большие операции. Лицо его было очень строгим, бледным. И он всё застёгивал, застёгивал... наконец застегнул и сказал так: «Ну, едешь на свадьбу, жених. Но чтобы ты знал, обычно на хупе присутствуют три поколения дедов с обеих сторон, иногда больше. Ты, стоя под хупой, можешь и должен просить и выпросить Б-гобоязненности себе, невесте ещё на 50 лет». Этим благословение кончилось. Сделали хупу, эта девушка стала его женой. И вот все последующие 50 лет вся семья Раскин, а нас в России было много, жили в России и выехали из России набожными. Никто из нашей семьи не пошёл в армию, мальчикам не пришлось делать грыжи... Так что, это не наша заслуга. Вот эта девушка с хутора — это моя бабушка Бася Хая Ента. Дедушку звали Шлейма. Бабушка пережила дедушку.

И дедушка, и бабушка жили только для людей. Началась Вторая мировая война. Горький стал одним из мест эвакуации. Начали приезжать очень много людей. Дедушка и бабушка каждый день запрягали лошадь в телегу, ехали на вокзал и искали среди приезжающих евреев, мёртвых — хоронить, больных - лечить... Приезжих было очень много, а кушать было нечего. Золото, бриллианты, которые эвакуируемые привезли с собой, ничего не стоили, они готовы были продать это хоть за немного картошки. Мама и ещё две сестры моего отца скупали эти украшения, ехали за город, там они получали за это целые мешки картошки. Приехать назад в город с мешками картошки было невозможно, так как на вокзале у мешочников отбирали всё. Они давали большую взятку водителю локомотива, он на нужном повороте притормаживал, чтобы можно было с мешками спрыгнуть с поезда. Так они привозили эту картошку и кормили целый город голодных людей картошкой. Этой картошкой была заполнена в доме целая комната. Вы поймите, что и в самой семье из мужчин остался только дедушка. У одной его дочери муж погиб, она приехала в родительский дом с детьми, вторая дочь также приехала с детьми... Все его дочери, которые вышли замуж, остались вдовами и вернулись к родителям. Даже брат моей матери, к которому она до войны приехала помогать, тоже не вернулся, он умер в блокадном Ленинграде... И на дедушкины плечи легла обязанность кормить столько ртов в голодное время, когда человек самого себя не мог прокормить... Дедушка так и умер от расстройства... Через наш дом прошло тысячи людей, которых спасли от голодной смерти, излечили от болезней... Поэтому, куда бы я ни приехал, если узнают, что кто-то из Раскиных приехал, всегда найдётся старик, который рассказывает всем, как семья Раскин спасла ему жизнь.

Дедушка со стороны матери, его жена и все дети, кроме моей матери и ещё одного сына — все были погребены живьём в противотанковом рву в городе Рудни, недалеко от Любавичи... Немцы собрали всех евреев, вывезли в бор недалеко от города, потом всех в этом рву засыпали... Мама в это время была в Горьком, она поехала помогать роженице... Мамин брат был мужем одной из дочерей дедушки по папе, которая должна была скоро рожать. Мама хотела уже вернуться домой, но не успела, началась война. Она осталась в живых и ещё брат, он жил в Израиле. Дедушка был очень великий человек. Даже при его жизни на него говорили Бейну — тот, кто учит книгу «Тания». Так называли Праведника, человека, который никогда не грешил в жизни - ни действием, ни разговором, ни мыслями. Праведности дедушки есть доказательство. 20 лет после войны евреи из Рудни, которые как-то тоже спаслись, договорились перенести из этого противотанкового рва останки уничтоженных на еврейское кладбище. Когда переносили останки на кладбище, среди груды костей был один человек целый, как будто его вчера положили. Это был мой дедушка. Настолько всё сохранилось, что его узнали даже гоим, которые жили в Рудни. Перед отъездом в Израиль в 1967 году мама поехала в Рудни попрощаться с родными местами, там ей рассказали эту историю.

Мою маму зовут Рива. В тот приезд, когда мама поехала перед войной в Горький, она познакомилась с моим отцом. Папу звали Шолом Дов Бер. Они понравились друг другу, но поженились после окончания войны. Родился я. Родители воспитывали нас с самого рождения по еврейским Законам. Многие евреи говорят, что родители говорили на идиш, чтобы они не понимали. А наши родители говорили на идиш, чтобы мы понимали, они нас с детства учили идиш. Как положено, на 8-ой день мальчикам делали обрезание. В Горьком был шойхет, который был также и моэл. Но были проблемы в детской поликлинике. Если ребёнок с обрезанием, нельзя было идти в детскую консультацию. В консультации спросят, кто делал, начнут допрашивать и могли ещё и в тюрьму посадить за это. Поэтому нужно было обращаться к частным врачам. Как родители давали нам образование? Утром я ходил в обычную русскую школу, она называлась 49-ая женская школа, которая так называлась при царе, да так и осталась с таким названием. А вечером к нам домой каждый день приходил учитель Бенцин Горелик. Он учил меня, брата, двух сестёр, а до этого учил ещё предыдущие поколения. На глазах нашей семьи он состарился. Отец платил ему за уроки, учитель с этого жил. Родители были очень богатые люди. Но они всегда рисковали, зарабатывая огромные деньги. Официально отец был переплётчикам по учреждениям. По Шабатам папа не работал. Обычно главбух на предприятии был еврей. Папа договаривался с ним так, что этот главбух должен был в табеле написать, что папа работал в субботу, тогда суббота была рабочим днём. Вся эта его работа была только для того, чтобы советская власть не считала его тунеядцем, за это тоже могли в тюрьму посадить. На самом деле родители были одни из крупнейших оптовых торговцев драгоценностями. В русской школе на уроках мы сидели без головного убора, но приходили в школу и уходили с кепкой на голове. И папа ходил в кепке, и дядя ходил в кепке, и гоим тоже ходили в кепке. У нас были проблемы и с субботой, тогда в школе был только один выходной, по субботам нужно было ходить в школу. Однажды моя учительница Татьяна Марковна, еврейка, решила навестить меня с братом в субботу, что мы такие больные, всегда болеем по субботам. Она нагрянула на наш двор. А мы были здоровые мальчики, бегали по двору и её чуть не сбили. «Ой, какие вы больные?», - учительница сразу побежала в дом к маме. Дверь была открыта, на столе стояли шабатние подсвечники... В Шабат нельзя подсвечники со стола снимать, да мама всё равно не успела бы это сделать. Учительница это увидела: «Теперь я вижу чем больны ваши дети!» И начала читать нотацию два часа: «Вы губите ваших детей, у вас такие талантливые дети, а вы их учите религии. Что с этим можно делать? Этому нет никакого будущего в этой стране...» Мы были уверены, что она нас продаст. Но она нас не продала, читала мораль, но дальше это не пошло.

Тогда в Горьком для соблюдения еврейских Законов у нас было всё то же самое, что есть в нашем доме сегодня в Израиле. На Песах, как положено, у нас была круглая маца шмура. Это была целая эпопея, чтобы её достать. В Крыму жил наш дядя, который у себя на приусадебном участке выращивал пшеницу специально к Песах. Ведь урожай нужно снимать до того, как на пшеницу пойдёт дождь, только тогда она будет пригодна, не хамец. Ехать за этой пшеницей нужно было к нему из Горького. Сначала в Москву, из Москвы в Симферополь, из Симферополя в Джанкой, потом к нему в колхоз имени Ленина. Потом в чемоданах это зерно нужно везти через весь Советский Союз в Черновцы. Под Черновцами был город Станислав, сейчас он называется Ивано-Франковск. За Ивано-Франковском была маленькая деревня, там у одного мужика была маленькая мельница. Мы меняли жернова на новые, на которых ещё ничего не мололи, чтобы наше зерно было промолото первым. Потом эту муку снова в чемоданах везли в Горький. Если кто жил в то время, тот знает, что купить билет на поезд даже без чемоданов было также трудно, как купить сейчас билет на спутник на Луну. В Горьком в одном маленьком подрядике мы пекли круглую мацу вручную. Там мы использовали печку. Это было якобы секретно. Но никаких секретов не было, так как, к сожалению, были еврейские доносчики, не по своей воле, но так получилось... В этой «пекарне» никого не было, приходили только папа, дядя, я. И вот наступает Пасхальный Седер. Мама, папа, дети, два брата, две сестры, гости сидят за праздничным столом. Седер шёл красиво: пели, говорили, как всё должно быть. И сукка у нас была на Суккот. В Горьком мы жили в коммунальной квартире возле Московского вокзала в довольно трудных жилищных условиях, потому что это было очень удобно для бизнеса родителей. В общем дворе построить сукку было невозможно. Но был один еврей, у которого был старенький домик с очень высоким забором.Там строили сукку, за таким высоким забором никто не знал, что там есть. Он жил на улице Коммунистической. Его звали Ейна Кац. Этот Ейна сам этой суккой не пользовался, только в первый вечер выходил, когда мы делали первый кидуш, потом возвращался к себе в дом. Но это была его заслуга перед еврейским народом, что для моего отца, его брата, для моего учителя он строил сукку. У нас было также положенных 4 вида растений. Всё, что необходимо для соблюдения еврейских Законов и что есть во всём мире у евреев, правдами-кривдами было у нас. Кроме того, что сейчас в нашей жизни всё стало легко, легально и доступно, для нас изменений не произошло. Шабат мы всегда соблюдали и никогда не нарушили субботу. Наверное, удивляет, как удавалось соблюдать кашрут на коммунальной кухне. Мы этой общей кухней не пользовались. В нашей комнате, где мы все вместе жили, занавеской отделили примерно 1,5 метра — это была наша кухня. Там были плита, рукомойник, воду в который надо было приносить вёдрами. Мясо каждый день мы не кушали. Но на Шабат, Праздники покупали живых кур, носили их к шойхету, дома общипывали, солили, чтобы вся кровь вышла — делали мясо кошерным. Особенно это трудно было сделать зимой, когда морозы стояли минус 25 градусов и ниже. Случались всякие приключения, так как делать это всё нужно, чтобы было незаметно и никто ничего не узнал. Кошерную рыбу можно было купить. Горький стоит на реке Оке, и с рыбой проблем не было. С молочным было так. Покупали молоко у одной женщины, мы наблюдали, как она доит свою корову. Дома у нас был сепаратор, мама отделяла сливки от молока, сама делала сметану, масло.

Для нас эта комната в коммунальном доме была временная посадка. В Горьком у отца был огромный дом около реки Оки. Тогда ведь невозможно было продавать дом. Меняли. Тот большой дом поменяли на эту комнату. Но отец свой дом никогда нам не показывал, хотя мы проходили мимо него каждый день. Он нам не показывал и синагогу, которую закрыли до того, как мы родились. Синагогу превратили в склад. Отец не хотел показать, что еврейство в упадке. Говорил, что нет синагоги, молимся дома. В 1946-1947 годах папина тётя организовала нелегальный выезд евреев через Львов в Польшу. Делали фальшивые польские паспорта или в настоящие советские паспорта, кого должны были отправить ближайшим эшелоном, вписывали ещё детей из других семей. И вот так все евреи Хабада, которые живут сейчас в Бруклин и Кфар Хабад, уехали с этой нелегальной эмиграцией. В нашей большой семье мои отец с матерью были самые молодые. Они раньше отправили всех вдов с сиротами, сами платили за их фальшивые паспорта. А когда уже и мои родители, и эта тётя хотели поехать во Львов и также нелегально выехать, закрылась вся эта лавочка... И они бежали назад в Горький в ту единственную комнату. И счастье, что эта комната осталась. И мы опять никуда не переезжали. Отец всё время искал пути, как можно было бежать из Советского Союза, и не искал пути как получше устроиться. Потом узнали, что два наших еврея из Черновцов смогли перейти румынскую границу. Мы думали за ними идти. Но румыны их продали и вернули назад в Советский Союз. Эти евреи сидели потом 12 лет в тюрьме.

Но я ещё не сказал, что кроме дедушки, который приходил нас учить каждый день по вечерам, три месяца в году, когда были летние школьные каникулы, родители отправляли нас в Черновцы. Там мы жили у нашего дяди Мойше, его звали Мойше Витебский. Он был великий Раввин, его так звали по названию города, где он жил. Когда Сталин помер, начали выпускать из лагерей всех наших евреев. Но назад в большие города жить их не пустили. Многие из них поехали в Черновцы. В Черновцах жили ещё такие великие Раввины, как Эршл Рабинович, Рав Куперман и другие. Это были наши учителя. Так было каждое лето нашего детства. Когда нам исполнилось по 17 лет, мы поступили в подпольную ешиву в Самарканде. Это была подпольная высшая духовная семинария Хабада. У нас с братом не было сомнений в том, что мы будем верующие евреи, что мы будем раввинами. Вся наша династия была раввины. И мой раввинский диплом я защищал в Самарканде. Но всё-таки, несмотря на то, что мы старались соблюдать все еврейские Законы, оставался самый главный вопрос: «А кого мы возьмём в жёны?» Помню один разговор с братом: «Мы с тобой последние из могикан. В городе Горьком 30 тысяч евреев, только я и ты соблюдаем Заповеди. Мы боремся, мы не сдадимся, но мы же в итоге не выиграем, мы же проиграем. Что с нами будет в конце концов? Где мы найдём себе невест?» Это был очень трудный вопрос. Ответа на этот вопрос не было. Мне уже было 18 лет. В Самарканде было много соблюдающих евреев. Но при всём при том, мало того, что есть соблюдающие евреи, чтобы выбрать себе невесту, нужно, чтобы девушка понравилась бы тоже. Когда я приехал в Самарканд, мне сразу предложили шидух. Подошёл один еврей и говорит: «Тебе нужен шидух, ты уже взрослый», - и сказал про какую-то девушку, - «Вот, предлагаю тебе Хану». Я эту девушку знал, она была сестрой парня, с которым я занимался Талмудом. Я ему отвечаю: «Реб Хаим, да Вы что, она же старше меня лет на 8-10!» Он мне также, как когда-то моему дедушке ответили, отвечает: «Откуда ты знаешь, кто будет дольше жить?» Потом я говорю: «Реб Хаим, она же мне только до пояса!» Он говорит: «Ну, это не страшно». Я говорю: «Реб Хаим, она мне совсем не нравится, и она хромает на одну ногу!» Он говорит: «Ты ничего не понимаешь, это у неё походка такая». Короче говоря, уговаривал, уговаривал, уговаривал... И я ему говорю: «Реб Хаим, что у Вас нет для меня нормальной девушки?» А он мне говорит: «Ты приехал из Горького искать здесь стройных красивых девушек? В Горьком их больше, чем в Самарканде. Или тебе нужна невеста, которая соблюдает так же, как ты? У меня сейчас есть Хана, других нет». В ту ночь я пошёл домой и плакал всю ночь. Я думал: «Он же прав. Нет других девушек. А на такой я не женюсь, хоть убей меня. Что же это будет икс на наших поколениях? Чем же это кончится?» И у меня были претензии к Б-гу. Я спрашивал у Него: «Неужели я не заслужил, чтобы нашлась еврейская девушка, к которой я хотя бы мог привыкнуть? Уже про любовь забудьте, Ромео и Джульетты не нужны... Ну чтобы более ни менее я к ней хоть как-то мог привыкнуть... И чтобы она родила мне хотя бы одного мальчика или девочку, и я уже буду рад. Неужели, Б-г, я этого не заслужил? Я всё исполняю, надеваю тфилин с 13-ти лет, мне делали обрезание на 8-ой день — всё...» Как видно, Б-гу понравились еврейские слёзы, сразу после этого мы с братом получили телеграмму из дома: «Сообщение от дедушки, приезжайте домой». Дедушка для нас был Любавичский Ребе. И началась эта неземная эпопея, в которую трудно было даже поверить! Нам дали разрешение на выезд. Я храню этот советский паспорт на выезд, датированный 3 марта 1967 года. Это само по себе Чудо! А ещё через несколько дней в Израиле начинается Шестидневная война. Между Советским Союзом и Израилем прерываются отношения... Уже в Израиле я женился. Б-г послал мне девушку, к которой не только можно привыкнуть, Он послал мне девушку, от которой невозможно отвыкнуть. Она родила мне не одного мальчика, а целых 6! И все мои мальчики, которых она родила, сейчас раввины в разных странах. Старший сын Шломо, назван в честь дедушки, раввин во Франкфурте. Потом единственная дочь в Израиле. После неё сын - Главный раввин государства Кипр. Ещё сын - раввин в Будапеште. Ещё один сын - раввин в Нью-Йорке. Потом сын - раввин в Майами. Мой младший сын только что женился, ещё не знаем, где он будет раввином. Так что, Б-г в долгу не остаётся.

… ....................................

Недавно я посетил Таллинн. Я видел прекрасную синагогу, даже не ожидал увидеть такой стройной синагоги, новенькой, модерной. И это не общественное здание, там чувствуется тепло, семейность, чувствуется Дом. В этом заслуга и архитекторов, и Раввина, и Еврейской общины. Иногда, может быть, некоторым кажется: «Вот, община не становится больше, людей больше не приходит, мы не становимся моложе, молодые не приходят, чем кончится еврейская жизнь?» Не нужно об этом думать. Община будет расти. Так же, как нам в России тогда, казалось беспросветностью: чем кончится наша жизнь, за что боремся, где мы найдём невест? Нашли и я, и брат. Вот также, как тогда, когда я плакал в Самарканде, я не знал, что через несколько дней буду уже в Израиле. Так же и сейчас. Машиах придёт вот-вот. И это будет очень скоро и так быстро. А когда придёт Машиах, нам обещано, что все Храмы Б-жьи со всего мира перелетят на облаках в Иерусалим. И ваша эстонская община займёт почётное место на Храмовой горе среди общин других стран мира. И ваша община, и все, кто ей помогают, будут там в мире и почёте. Ещё есть у евреев такое понятие «алэха молиха легмот» - «не тебе кончать работу». Ты должен делать всё, что от тебя зависит. А думать о том, кто кончит эту работу, это не твоя забота. В Израиле есть такие деревья, которые дают плоды на 70-ый год. Когда приехали поселенцы в Израиль, они нашли плоды этих деревьев, которые давно посадили люди. Какой человек без веры, уверенности в будущее будет сажать дерево, от которого он точно ничего не попробует? Только такие люди, которые верят, что жизнь продолжается, и что не они заканчивают работу. Будут дети, будут внуки, будут правнуки. Желаю всей общине, чтобы Б-г вас одарил здоровьем и долголетием, занимайтесь общественной деятельностью, помогайте общине — Б-г в долгу не остаётся!

Интервью провела и подготовила к публикации Галиа Келензон